Пользуясь случаем, я проведу некоторый ретроспективный анализ процессов реформирования нашей науки для того, чтобы осмыслить, что же произошло с российской наукой, с чего мы стартовали, что происходит с ней сегодня? Можно сформулировать два самых актуальных вопроса: вопрос со стороны власти — "Что делать с российской наукой?" и вопрос со стороны науки — "Что нам самим делать с наукой, а, может быть, и с властью?"

О ретроспективе. Советская наука жила в привычной для СССР административно-командной системе управления. У нее были свои преимущества и недостатки, были и характерные черты этой науки: ведомственность, закрытость, строгая иерархия властных полномочий, полное огосударствление — фактически в то время модель управления экономикой была воспроизведена и в науке. Дополнительным фактором являлась ее сильнейшая милитаризация. Даже во времена М.С. Горбачева до 75% государственного научного бюджета шло на оборонные или оборонно-ориентированные исследования. Это превышало все разумные нормы. Даже в США в худшие периоды холодной войны эта цифра доходила до 60%, а в других странах ничего и близкого никогда не было. Такая схема управления наукой, тот способ организации давал определенные преимущества, но и имел, как и тогда было видно, а сегодня очевидно, серьезные неустранимые недостатки.

С одной стороны, наука была дешевой и очень трудоемкой — в противоположность фондоемкой науке Запада. Поскольку сам труд был очень дешевым, это давало возможность путем гигантского сосредоточения ресурсов на отдельных направлениях добиваться быстрых и достаточно эффективных результатов, особенно в фундаментальной сфере или в военно-ориентированных исследованиях. С точки зрения ученых, в этой науке существовали прекрасные условия для проведения фундаментальных исследований, полная свобода и безответственность за используемые ресурсы. В конце концов эти реcурсы были почти неограниченными, хотя их размер во многом зависел от числа звезд на погонах тех "научных генералов", которые получали деньги под те или иные проблемы.

Ни о каком реальном соревновании научных концепций говорить не приходилось, поскольку ведомственный и клановый монополизм в советской науке был, быть может, самой характерной чертой ее организационной структуры.

С другой стороны, недостатки этой системы также очевидны. Кратко говоря, это была крайне экономически неэффективная и абсолютно негибкая система, другими словами — очень расточительная и неповоротливая. В ней не было ротации кадров, она могла развиваться только при постоянном притоке все новых и новых работников. Отсутствовали стимулы для ухода части людей в инновационные структуры. Когда в начале 80-х годов темпы прироста научных кадров стали близки к нулю, эта система "забуксовала", стало стремительно нарастать отставание нашей науки от мировой.

Не надо петь панегирики советской науке, но и не надо заниматься самоуничижением. Это была по-своему стройная система, приспособленная к той схеме народного хозяйства, которая соответствовала тому периоду времени.

Надо помнить, что и сегодня многие ученые живут на багаже советской науки, в том числе, фундаментальной. Эта наука создала прекрасные (может быть, потому, что так была организована) фундаментальные школы. Эта наука характеризовалась высочайшим интеллектуальным и образовательным уровнем ученых. Но когда общество решило трансформировать само себя, когда реформы начались на уровне гласности, а в конце 1991 года было принято решение перейти к созданию реальной рыночной экономики и строить демократическое правовое государство, надо было четко осознать, что вместе с этим решением и началом экономических реформ эпоха советской науки закончилась.

Можно было сожалеть об этом, но надеяться на то, что в новых экономических условиях, в совершенно новом экономическом окружении удастся сохранить в неприкосновенности структуру, объемы и механизмы финансирования советской науки, было бы полной иллюзией. Если бы мы тогда ориентировались на такое решение, сегодня от науки в России вообще бы ничего не осталось.

В 1991 году, когда мы пришли в правительство и осознали, какие ресурсы мы имели в наличии, увидели, в каком состоянии была система управления, мы поняли, что страна находилась в экономическом коллапсе. Сейчас никто уже не вспоминает октябрь-ноябрь 1991 года. Структура управления была разрушена. Министерств союзных уже не существовало, российских еще не было. Бюджета фактически не было. Не обсуждая, хорошо ли, плохо — остановлюсь на тех решениях, которые были тогда приняты.

Перед нами была альтернатива. Науку надо было перестраивать и приспосабливать к тем условиям, в которых она окажется через год, через два. Да, мы не могли прогнозировать глубины того кризиса, в котором оказались. Мы действительно (думаю, мы все) были уверены, что через год-два выйдем на режим первого этапа функционирования рыночной экономки. Тому свидетельствовал опыт преобразований в Центральной Европе и других странах.

Итак, можно было идти двумя путями. Первый путь — административный: создать экспертные советы, которые принимали бы жесткие решения и отсекали то, что по соображениям эффективности не нужно стране (не выживет, не сохранится, не сможем поддержать). Это можно назвать немецкой моделью. Западные немцы так и сделали, за полгода трансформировав науку в Восточной Германии, уменьшив ее в несколько раз.

Почему мы не решились на этот путь? Для нас этот путь был не только неудобен, он не подходил еще и по политическим соображениям... В Германии была ситуация "победитель-побежденный": Западная Германия диктовала восточной науке условия, и там не стоял вопрос, принимать их или не принимать. Отсекли, профильтровали, хороших оставили, плохих обеспечили на год пособием по безработице, и оставшиеся институты сегодня живут там уже по западным стандартам.

У нас такой ситуации не было. Более того, мы не могли пойти на этот шаг просто потому, что не было организационных ресурсов. Никто из ученых, из министерств, институтов не пошел бы на этот вариант. И никакие пять или десять человек не смогли бы провести такую работу: "профильтровать" четыре тысячи институтов и кого-то оставить, кого-то закрыть. На самом деле оставался единственный путь, который и был выбран, — путь создания альтернативных экономических механизмов, которые бы автоматически позволили выживать и развиваться самым сильным коллективам и "умирать" неэффективным.

Нас часто обвиняли в том, что у нас не было никакой концепции, никакой программы реформ. Все, конечно, было. Концепция была чрезвычайно простая и понятная, основанная на мнении самого научного сообщества. В то время многие ученые и различные общественные организации, такие как Клуб избирателей Академии наук, союзы ученых обрушивали вал критики и возмущенно говорили о закрытых механизмах советской науки, предлагали, прежде всего, обеспечить свободу научного творчества, свободу выбирать темы, чтобы не зависеть от административных начальников. Надо было дать возможность самому научному сообществу решать, чем заниматься и как обеспечить информационную свободу, свободу выезда, зарубежного обмена и так далее. Этот базовый тезис — свобода научного творчества — требовал экономического подкрепления.

Способы такого подкрепления в мировой практике давно известны: создание системы научных фондов, в которых на конкурсной основе отбираются и финансируются из государственного бюджета проекты, подаваемые любым научным коллективом. В начале 1992 года были подготовлены необходимые документы. Вы должны помнить, что в то время не было ни законов, ни нормативных документов, ни организационных оснований для того, чтобы быстро все это ввести. В первой половине 1992 года уже вышел указ, в соответствии с которым был создан Российский фонд фундаментальных исследований, из которого потом выделился Гуманитарный фонд. Это как бы одна сторона, ориентированная на фундаментальную науку.

Вторая проблема, требовавшая срочного решения, — трагическое положение в прикладной науке, которая в советские времена фактически полностью содержалась на государственном бюджете, хотя бюджет этот формально был двух или даже трех видов: прямой бюджет, единые фонды развития науки и техники отраслевых министерств, и косвенный бюджет — хоздоговора предприятий. Эта наука была в самом трагическом положении, потому что по рыночным законам должна ориентироваться на спрос и питаться только из средств потребителя, но уже в 1991 году промышленное производство стало падать, а в 1992 году этот процесс кризиса начал развиваться очень стремительно.

Причин здесь много. Одна из очевидных состоит в том, что в открытой рыночной экономике потребитель вправе выбирать тот товар, который он хочет купить, и выяснилось, к сожалению (о чем многие догадывались), что подавляющая часть наших товаров и услуг неконкурентоспособна. Потребитель предпочитал чужие телевизоры нашим, чужие автомобили нашим и так далее, и тому подобное. На это наложилось много субъективных ошибок, не касающихся напрямую прикладной науки, но от этого ей не становилось легче. Все это означало, что никаких крупных заказов в 1992-1993 годах нашей науке не поступало.

Поэтому мы прекрасно понимали, что если не сориентируем прикладную науку на мировой рынок, она погибнет вся. Сегодня можно сказать, что выживают из прикладных институтов и КБ только те, у которых конкурентоспособная научно-техническая продукция. Сегодня устойчивы только те институты и КБ, у которых 30%, иногда 40% и более поступлений идет от внешних заказчиков.

В прикладной науке положение было трагичным еще и потому, что была разрушена вся схема управления и все министерские фонды. Часть министерств России, в том числе Минатом (бывший Средмаш), была образована только к марту-апрелю 1992 года, а с ноября 1991 года, когда начало работать правительство России, до марта-апреля институты некоторых министерств уже были ничьи, без денег, без управления.

Уже тогда возникла идея о необходимости поддержать элитную часть прикладной науки. Она воплотилась в программу государственных научных центров, куда сначала вошли 33, а сейчас 61 институт, без которых, мы понимали, действительно Россия в технологическом смысле превратится в ничто. Это технологический цвет нации. В то же время было ясно, что бюджет должен поддерживать прикладную науку только в части, касающейся очень долгосрочных технологий, которые никакой рынок не обеспечит. Эти базовые ограничения и определили перечень государственных научных центров. Еще одна проблема, которая в тот момент стояла очень остро, — немедленно найти новый внебюджетный источник финансирования для прикладной науки. И уже в декабре 1991 года удалось подготовить и выпустить Указ Президента о создании так называемого полуторапроцентного технологического фонда, который сегодня фактически стал целой системой фондов (более 70-ти) и который позволил, и все еще позволяет отраслевой науке выжить. В настоящее время научные организации целого ряда министерств (МПС, Минтопэнерго, Минсвязи и т.д.) живут только на средства этих фондов, потому что бюджета сегодня у них фактически нет.

Главной институциональной задачей для отраслевой науки была трансформация части институтов в наукоемкие фирмы, работающие по законам рыночного спроса. Исключение должны составить госцентры, которые сохранят государственный статус. Начался процесс приватизации. Одна из наших неудач и проблем, которые не удалось эффективно решить до сих пор, это то, что мы не успели к 1992 году подготовить отраслевую науку к приватизации. В то время не было ни одного специалиста в этой области, ни документов, ни опыта. И поэтому все, что нам удалось тогда сделать, это задержать в 1992 году этот процесс, а в 1993 году подготовить нормативные материалы по приватизации с учетом особенностей сферы НИОКР. Теперь в ГКНТ есть управление, которое занято приватизацией.

Нельзя сказать, что успехи здесь значительные, так как не удалось решить главную проблему. Приватизация в науке шла по типу предприятий — то есть, приватизировались корпуса. Но нередко главной ценностью на балансе НИИ были не "корпуса", а интеллектуальный продукт, относительно которого никто не знал, как оценить, как назначить рыночную цену и как этот продукт запустить в рыночный оборот. Только сейчас, с введением контрактной системы в прикладной науке (документы эти были опубликованы в "Поиске") мы начинаем запускать в рыночный оборот интеллектуальную собственность.

Что удалось осуществить в ходе реформы за эти годы, а что не удалось? В фундаментальной науке удалось, сохранив в основном ее материальную и организационную инфраструктуру, создать систему фондов, обеспечив тем самым условия выживания и развития лучших отечественных научных школ, удалось обеспечить открытость российской фундаментальной науки, содействовать тому, чтобы она действительно стала неотъемлемой и важной частью науки мировой. Сегодня каждому научному работнику России гарантирован свободный информационный обмен, в том числе, и свобода выезда в другие страны.

Сегодня эта проблема видится только как отрицательная — утечка умов. Но это не только утечка, а и возможность выбирать себе место работы, хотя для самой науки, и, особенно, для государства Российского, это потеря накопленного потенциала. В то же время сегодня это один из способов обеспечить ученым возможность работать, не идти в дворники, в палаточники и так далее. Если у кого-то есть творческий потенциал, он его может реализовать — к сожалению, не всегда у нас.

В начале 90-х годов была развернута большая работа (по инициативе самих ученых) по привлечению зарубежных источников для поддержки нашей фундаментальной науки. Всем известно, что сделал Дж. Сорос, что в итоге дала объединенная Европа — INTAS. Эта работа началась в 1992 году, в результате были созданы, в том числе, и нормативные условия для работы этих фондов. В 1992-1993 годах нашей науке была оказана очень большая поддержка мировым научным сообществом. Больше 30 крупных организаций, таких, как Американское математическое общество, не говоря о фондах, давали гранты, иногда требуя при этом либо паритетного финансирования из российского бюджета, либо создания таких льготных условий, как освобождение от налогов.

Что не удалось сделать? К сожалению, не произошло никакой серьезной трансформации сети научных учреждений, и особенно это касается академического сектора. Совершенно очевидно, если говорить о возможных объемах государственного финансирования, что всю существующую академическую сеть, ее инфраструктуру и имущество сохранить в неизменном виде не удастся. Поэтому придется идти на ряд непопулярных мер, причем речь должна идти не о плановом сокращении персонала, а о радикальной структурной перестройке всей сети учреждений РАН.

Есть еще одна проблема, которую мало кто видит. Это сегодняшняя структура капитального строительства в науке. К сожалению, и здесь ничего не удалось добиться. Фактически продолжается строительство всех тех объектов, которые были начаты в советское время. Это приводит к тому, что ни один из этих объектов не закончен, ни один из них не функционирует — от российского ускорителя в Серпухове (в Протвино) до реактора ПИК в Петербурге и ускорителей в Новосибирске. Список можно продолжить. Совершенно понятно, что объекты устаревают, и если мы хотим на них работать, то здесь нужны жесткие меры, которые бы привели к тому, чтобы хотя бы один объект был введен в строй после некоторых ревизий (такие ревизии проводились), а остальные были либо заморожены, либо каким-то образом трансформированы. Пример Соединенных Штатов показывает, что рациональнее (для общества, а в итоге и для науки в целом) вовремя прекратить стройку, нежели в течение десятилетий омертвлять столь нужные сегодня деньги. Там было прекращено строительство суперколлайдера в Техасе, хотя туда был уже вложен не один миллиард долларов. Даже такая богатая страна решила прекратить стоительство, направив деньги в более рациональную сферу. Что же говорить о нас в сегодняшней ситуации?

Теперь вновь о прикладной науке. Думается, что какое-то время (а может быть, и навсегда) государственные научные центры должны сохраниться, потому что пока никаких принципиальных изменений в экономике по сравнению с 1992-1993 годами не произошло, и если мы хотим сохранить их потенциал для будущего, то большинство из них нужно продолжать поддерживать. Другое дело, что дирекции и коллективы части ГНЦ ничего не сделали для того, чтобы выйти на новый режим существования в рыночном окружении. Эту часть из списка ГНЦ, вероятно, надо будет исключить.

Немного о международной деятельности. Те из ученых, которые ездят за границу, знают, что тут сделано и что произошло. Россия с 1992 года стала полноценным участником "большой семерки" в науке, и руководитель науки Владимир Евгеньевич Фортов, я надеюсь, будет тоже принимать участие в совещаниях "семерки", касающихся проблем мировой науки, где Россия стала полноправным восьмым членом.

Россия — единственная страна на Востоке, которая вступила равноправным членом в "Эврику" — крупнейшую европейскую технологическую программу. Сейчас в международной сфере самая главная проблема — создать нормативную базу для цивилизованной передачи технологий за рубеж. Неоднократно говорилось о том, что мы продаем за доллар то, что стоит миллион, что происходит неконтролируемая утечка технологий, по России ходят десятки зарубежных фирм посредников, которые, пользуясь несовершенством законодательства, задешево скупают разработки, которые могли бы сделать если не страну, то, по крайней мере, отдельные институты богатыми. Проблема сложная. С одной стороны, нельзя здесь ставить полный заслон, потому что мы разрушим доверие, на котором многое держится в коммерческой сфере. С другой — оставлять ситуацию неконтролируемого оттока тоже нельзя.

Что происходит с наукой сегодня? В новой роли мне уже этически легко говорить о поведении правительства. Думается, что правительство демонстрирует (не в терминах "хорошо" или "плохо", а в терминах "есть" или "нет") типично кризисный тип поведения, при котором реакция на проблему происходит только тогда, когда она возникает. Это пожарный, кризисный тип поведения. В противовес есть поведение рациональное, когда осуществляется долгосрочное планирование способов развития системы в целом. Если мы ориентируемся на то, что через год — два начнется экономический рост, то, естественно, мы должны готовить научно-технический потенциал, отбирать, изменять его структуру, поддерживать те точки роста, которые обеспечат в будущем инвестиционный подъем.

К сожалению, сегодня этого нет. Есть еще более печальная черта в поведении власти — это некая "двуплановость". На уровне постановлений, законов, устных и письменных деклараций везде произносится: "Наука у нас среди первых приоритетов, науку мы поддерживаем." Соответствующие проценты, 3 или 4, заносятся в закон и в доктрину, никто не возражает. Реальная же жизнь идет где-то в другой плоскости, в плоскости реализации бюджета в течение года, когда выделяются живые деньги на те или иные сегменты экономики. И здесь разрыв между первым и вторым уровнями колоссальный. Если посмотреть график исполнения бюджета за последние 4-5 лет, можно увидеть, что на уровне законов на бумаге нам удавалось все время повышать этот процент, в то время как исполнение бюджета идет с отрицательным наклоном кривой и, начиная с 1993 года, наблюдается непрерывное падение фактических параметров исполнения бюджета на науку. Что делать власти и что делать научному сообществу? По отношению к власти, думается, все едины: она, наконец, должна повернуться лицом к науке. Все это записано в Доктрине. Там обязательства власти записаны в такой простой, но емкой формулировке: наука является национальным достоянием России.

С другой стороны, для самой науки сейчас настало то время, когда уже жизненно необходимо заняться жесткой реструктуризацией сети научных учреждений. В том прогнозе, который можно построить на ближайшие годы, совершенно очевидно не найдется тех объемов средств, которые позволят содержать всю ту сеть научных учреждений, которая сегодня сложилась. Можно привести один пример — ЦАГИ. Проводилось его обследование. Там много десятков, около сотни аэродинамических труб разных поколений и разного назначения, некоторые из них построены еще до войны. Там многие десятки зданий и сооружений, больше ста гектаров территории. Сегодня в рыночных условиях в России такого рода институт целиком содержать за счет бюджета нельзя. Неэффективно и неэкономично держать на балансе имущество, часть из которого не представляет для научного сообщества никакой ценности. Наверняка можно найти способы другого использования этого имущества, но в интересах коллектива ЦАГИ. И это надо делать незамедлительно. Это частный пример.

Такая задача стоит одновременно и перед коллективами, и перед государством. Иначе будет продолжаться неконтролируемый распад. Люди, которые хотят реализовать свой потенциал, не будут ждать, пока появятся новые прекрасные лаборатории. В то же время, как ни удивительно, даже в эти годы удалось оснастить часть институтов новейшими приборами. Один из здешних примеров — Международный томографический центр в Новосибирском научном центре СО РАН. Только таким путем мы можем продолжать наращивать потенциал.

О контрактной системе. С ней связывают обычно только контрактный найм на работу. Но нужно говорить и о другом, нужно ввести это понятие в процесс государственной поддержки и государственного заказа на науку.

Как осуществлялись ранее отношения между учеными, теми, кто производит интеллектуальный продукт, и государственными ведомствами? Приходит человек и говорит: есть интересный проект. В лучшем случае делается экспертиза и говорят: "Мы тебя поддержим, проект хороший". Нужен он обществу, не нужен, кто будет потребителем будущего результата, никто никогда не спрашивал.

Недавно в "Поиске" были опубликованы условия эксперимента по контрактной системе, направленной на то, чтобы, во-первых, обеспечить реальный государственный заказ на те исследования, которые нужны государству, и прежде всего промышленности, и, во-вторых, максимально вовлечь в оборот уже имеющуюся интеллектуальную собственность.

Там же опубликовано 6 первых проектов, которые предлагаются для решения. А дальше пройдет конкурс, как говорят, тендер, между теми коллективами, которые способны решить проблему в заданные сроки за меньшую цену. Это как раз то, что действительно является федеральным, государственным заказом. Далее цепочку надо замкнуть с Министерством экономики, с будущей структурой промышленности и народного хозяйства, и тогда нам удастся более эффективно использовать наши скромные ресурсы.

Сегодня в самом лучшем положении находятся те учреждения, институты и организации, у которых "много ног", у которых много источников финансирования. Даже в Академии наук, с которой связан миф, что Академия — это совокупность институтов фундаментального профиля, на самом деле почти все институты — это комплексные научно-технические учреждения. Это относится и к Сибирскому отделению, у которого есть все: и фундаментальные работы, и прикладные, и ОКР, и опытные заводы. Выживают именно те институты, у которых бюджет занимает 15, 20, 25%, а остальное — это зарубежные заказы, гранты, программы, хоздоговора и так далее. И поэтому, если оставить за скобками чисто фундаментальные институты, где нет возможности что-то продать (такие институты есть и всегда будут, и их содержание — это забота государства), то в остальных научно-технических комплексах спасение именно в рынке. В этой связи должна измениться и схема управления институтом. Глава научной школы должен быть научным руководителем института, председателем научного совета. Директором же может быть профессионал — менеджер, конечно с хорошим кругозором, но вовсе не обязательно признанный научный лидер.

Немного о научном сообществе, о том, что тут происходит. Здесь тоже не все на поверхности. Сегодня существует две науки. Одна — это та, которая описывается официальной статистикой, с невероятно низкими зарплатами. К сожалению, в эту часть попадает значительное количество институтов, и положение у них, действительно, трагическое. Но в то же время средние цифры, как всегда, не отражают другой стороны вопроса. А.Я. Лившиц, министр финансов РФ, говорил о зарплате банкиров: официально 500 тысяч, а на самом деле — 10 миллионов. У многих ученых, особенно в успешных институтах, ситуация сходная. Есть зарплата по ведомости, но есть контракты, есть гранты, есть вторая и третья занятость. Хорошо, когда эта вторая и третья занятость профессиональная, а не дворник, не уборщица и т.д. То, что наука таким образом загоняется в тень (а сегодня реально нужно говорить о большом секторе "теневой науки") — тоже свидетельство того, что мы неправильно ведем налоговую политику, политику поощрения сильных, политику, связанную с реализацией интеллектуальной собственности, и т.д.

Еще одна из характеристик научного сообщества, как мне кажется, новая по отношению к советскому времени, — это его раздробленность и разобщенность. В советское время научное сообщество было более структуризовано, и, как это ни парадоксально, более организовано, в том числе, партийной структурой, профсоюзной и т.д. Сегодня оно диспергировано. Почти невозможно собрать ученых для каких-то совместных акций, совместного лоббирования своих интересов. Успешные ученые работают по индивидуальным контрактам здесь или за рубежом, успешные коллективы тоже заняты делом. Честь и хвала тем остаткам профсоюзов, которые заботятся не только о быте, но и о самой возможности выживания науки. Однако надо объединяться и в собственно научные структуры, например, такие, как "ассоциация грантодержателей". Такое сообщество объединило бы лучшую часть действующих ученых. Здесь, мне кажется, у нас огромные резервы для организованных действий научного сообщества. Потому что корпоративное единство всегда должно существовать. Сегодня оно потеряно.

Мой прогноз на ближайшие полгода — год райне пессимистический. Думаю, что неправы будут те, кто будет жить только в ожидании очередной порции денег. Нужно делать дело и делать его организованно. Если мы не предпримем быстрых и решительных мер по структурному преобразованию росcийской науки, то ее ожидают еще более тяжелые времена.