"Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца" 

Дореволюционная российская интеллигенция традиционно питала симпатии к слоям населения, лишенным благ высшего образования. Университетская профессура и академики не были исключением, и в научной среде были нередки разговоры о том, скольких Ломоносовых Россия лишается ежегодно лишь оттого, что рабочие и крестьяне фактически не имеют доступа к высшему образованию. Основания для недовольства, безусловно, были, поскольку на всю Россию было всего девять университетов, а по количеству научных сотрудников империя была лишь на десятом месте в мире. Хотя Императорская санкт-петербургская академия наук жила по собственному уставу и выбирала своих членов вполне самостоятельно, университеты находились под бдительным присмотром государства, которое оставляло за собой право контролировать учебный процесс, изгонять неблагонадежных студентов и смещать неугодных профессоров.

Так, за десять предреволюционных лет власти в обход университетских уставов заменили 78 преподавателей. Интеллигенция, конечно, боролась за автономию университетов и право профессоров самостоятельно определяться с программами. В свою очередь, власть не доверяла университетам, резонно считая их рассадниками оппозиционных настроений, и не стремилась ни расширять права профессуры, ни увеличивать число университетов, ни допускать к образованию "кухаркиных детей". Но царской власти было далеко до большевиков, которые сделали борьбу с научной элитой страны одним из приоритетов своей государственной политики и со временем одержали над профессурой убедительную победу.

Вскоре после Октябрьской революции многим стало казаться, что давние чаянья интеллигенции наконец начинают сбываться. Новая власть объявила о желании демократизировать образование вообще и высшую школу в частности. Однако, как выяснилось, большевики понимали под "демократизацией" не то же самое, что либеральная профессура. В 1918 году Ленин заявил: "Мы говорим: наше дело в области школьной есть та же борьба за свержение буржуазии; мы открыто заявляем, что школа вне жизни, вне политики -- это ложь и лицемерие". Фактически речь шла об установлении большевистского контроля над вузами, и во внутренних документах Наркомпроса появились слова о неизбежном "столкновении с профессурой в вопросе о приспособлении высшей школы к потребностям новой России". В 1917 году речь о создании параллельной системы коммунистического образования еще не шла, поскольку власть надеялась легко завоевать существующие вузы. Но профессора оказали власти решительное сопротивление.

8 июня 1918 года в Москве открылось Всероссийское совещание деятелей высшей школы, на котором присутствовало порядка 400 представителей препсостава и студенчества. Наркомпрос представил участникам совещания проект реформы, предполагавший отмену ученых степеней, регулярные перевыборы преподавателей, бесплатное обучение и широкий доступ в вузы для рабочих и крестьян. Большинство профессоров приняло проект в штыки, а ректор Московского университета Михаил Мензбир даже открыто потребовал оградить вузы от "наплыва с улицы". К удивлению большевиков, не удалось вбить клин между преподавателями и студентами. В итоге проект реформы был отправлен на доработку. Вместо большевизации вузов власти пришлось согласиться на "полную свободу преподавания наук и проведение взглядов и идей всякого направления". Но вскоре большевики перешли в контрнаступление.

2 августа 1918 года Совнарком утвердил новые правила приема в вузы, по которым все граждане, достигшие 16-летнего возраста, могли записываться в студенты любого вуза без прохождения экзаменов или предъявления дипломов. Теперь в университеты могли поступать даже неграмотные, что вполне соответствовало намерениям власти растворить "старое студенчество", преданное "буржуазной профессуре", в потоке революционных масс. Результатом новой политики стал небывалый наплыв абитуриентов. Профессор Казанского университета Николай Ливанов вспоминал о тех днях: "О такой колоссальной загрузке, как в ту пору, я не знал ни раньше, ни позже... Читаешь, бывало, в самой большой аудитории, рассчитанной на 400 студентов, а набирается вся тысяча". Впрочем, в Наркомпросе скоро поняли, что до победы над профессурой далеко. Большая часть новых студентов просто не могла учиться. Нарком просвещения Луначарский впоследствии сокрушался: "Пока были только лекции -- ничего, отдавят друг другу бока, но слушают, а когда дошло до лабораторий, до анатомического театра, дело пошло хуже". Профессора и сами научились обходить новые правила, фактически восстановив вступительные экзамены под именем "собеседований" с целью отсева наименее подготовленной части абитуриентов.

Не удалось поколебать позиций старой профессуры и другим способом. С 1917 года по всей России при моральной поддержке новых властей стали возникать всевозможные "народные", "пролетарские", "солдатские" и "рабочее-крестьянские" университеты. Еженедельник Наркомпроса "Народное просвещение" в 1918 году с гордостью рапортовал, что отныне "слово 'университет' перестает быть привилегией столиц и центров". Но радоваться было особенно нечему -- новые вузы были лишены квалифицированных преподавателей и какой-либо учебной базы. Тот же Луначарский был вынужден признать, что они себя не оправдывали: "Если в одной губернии есть университет, то другая губерния говорит: чем мы хуже, и у нас есть университет. А есть ли для этого оборудование и средства -- об этом не спрашивают". Но большевики не отчаивались. У них был в запасе еще один вариант -- создать собственную коммунистическую профессуру.

"Поставщица партийного молодняка"

1 октября 1918 года в Москве была основана Социалистическая академия общественных наук (СОАН), которая должна была стать кузницей новой интеллектуальной элиты. Тогдашний заместитель Луначарского историк-большевик Михаил Покровский, возглавивший академию, говорил впоследствии, что целью создания этого учреждения было "объединить на общей идеологической основе все элементы, которые признали, приняли Октябрьскую революцию". Власть рассчитывала получить центр марксистской мысли, в котором представители международного социалистического движения готовили бы кадры. Покровский говорил: "Наши марксисты тогда уже все заделались комиссарами, заместителями и т. д... В Германии революции не произошло. Поэтому они были свободны, и нам казалось, что они с особенным удовольствием откликнутся на возможность вести научно-теоретическую работу в широком масштабе".

Согласно уставу, СОАН была "свободным сообществом лиц, имеющих целью изучение и преподавание как социальных знаний с точки зрения научного социализма и коммунизма, так и наук, которые соприкасаются с указанными знаниями". Но академия существовала при ВЦИКе, и 43 из 52 ее действительных членов назначил именно ВЦИК. Состав был соответствующим: в рядах соцакадемиков оказались Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Бонч-Бруевич, Крупская, Коллонтай и другие ответственные товарищи. Попали в Соцакадемию и немногочисленные люди науки вроде историка Вячеслава Волгина, а также деятели международного социалистического движения вроде японского коммуниста Сэна Катаямы, чешского социал-демократа Карла Каутского и других. Хотя исследований в СОАН в ту пору практически не велось, был налажен процесс подготовки идеологически подкованных партийных функционеров -- уже к началу 1919 года в СОАН обучались 2743 человека.

Качество научно-преподавательской деятельности академии, правда, оставляло желать лучшего. Даже Покровский признавал: "Это была работа, разумеется, не научно-исследовательского учреждения... а ученого общества именно эпохи военного коммунизма". Профессиональных ученых среди членов академии почти не было, да и вожди большевизма, и без того загруженные работой, читали лекции лишь эпизодически, а потому вести обучение было поначалу практически некому. Книг тоже не хватало. Покровский вспоминал: "Единственно чем мы располагали -- это была национализированная библиотека старого народника Танеева, где недурно была подобрана литература по утопическому социализму, но не было полного комплекта Маркса и Энгельса". В результате академия сосредоточилась на собирании литературы. "Мы стремились к тому, чтобы создать могучий, международный социалистический центр. Этого не вышло, зато получилась великолепная, самая лучшая в России и одна из лучших в Европе социалистических библиотек",-- вспоминал Покровский. Вскоре академия лишилась и учащихся, поскольку большая их часть в 1919 году была мобилизована на фронты гражданской войны. Однако начало альтернативной образовательной системе было положено.

В июне 1919 года при ВЦИКе возникло другое учебное заведение -- Коммунистический университет имени Свердлова, который был образован на базе школы инструкторов и агитаторов. В задачи университета входила опять-таки подготовка теоретически подкованных кадров для советской и партийной администрации: Троцкий, например, называл "Свердловию" "поставщицей партийного молодняка". Не менее значимым для власти был Институт красной профессуры (ИКП), основанный в 1921 году под началом того же Покровского. Он должен был готовить ученых-гуманитариев, мыслящих в марксистских категориях. Хотя институт был создан при Наркомпросе, он с самого начала нес ответственность только перед партией. Покровский в дальнейшем с удовольствием подчеркивал свою независимость от Наркомата просвещения, рассказывая такой случай: "На четвертом году существования института обнаружилось, что ректор оного не утвержден в советском порядке нигде и никак. Ректору пришлось подписывать контракт на строительство общежития. Нотариус спрашивает документ, удостоверяющий, что этот человек -- ректор. Тогда происходит такая картина. По телефону спешно звонят в НКПрос; опросом коллегии НКПроса утверждают этого ректора, потому что неловко перед нотариусом обнаружить такую вещь, что он до сих пор не утвержден. Так вот до какой степени это было партийное учреждение, что существовало четыре года без ректора, утвержденного в советском порядке".

В последующие годы появились и другие институты красной профессуры -- советского права, экономический, аграрный, литературы и т. п.,-- которые должны были готовить ученых с марксистским мировоззрением для самых разных областей знания. Свои "коммунистические университеты" стали появляться при Коминтерне. В 1921 году появились Коммунистический университет нацменьшинств Запада им. Ю. Мархлевского (КУНМЗ) и Коммунистический университет трудящихся Востока (КУТВ). Главной задачей обоих коминтерновских вузов была подготовка национальных кадров для занятия советских и партийных должностей в национальных окраинах и других странах. В КУТВ особенно много было уроженцев Китая, для которых в 1925 году был организован отдельный Коммунистический университет трудящихся китайцев. Вообще, в истории Китая советские комвузы сыграли немалую роль. В КУТВ учились сын Чан Кайши Цзян Цзинго, впоследствии ставший президентом Тайваня, а также Дэн Сяопин, успевший также поучиться и в Комуниверситете трудящихся китайцев.

В целом к началу 1920-х в стране сложилась достаточно логичная система коммунистического образования. В самом низу были партшколы (губернские, городские и т. п.), в которых лица с рабочее-крестьянским происхождением получали начальное представление о коммунистической идеологии, а также приобретали базовое образование. Выше стояли комуниверситеты для чиновников и институты красной профессуры для ученых-марксистов. Венчала систему Коммунистическая академия, как с 1924 года стала называться Соцакадемия, где в академиках состояли партийные вожди и близкие им деятели культуры и науки вроде Покровского и Горького. Теперь у советской власти было что противопоставить ученым старой формации, которые не считали, что марксистская идеология и научная истина являются одним и тем же.

"'Режет' при зачетах пролетарское студенчество"

В 1920-е в науке сложилось нечто вроде двоевластия, которое, в сущности, всех устраивало. Старые профессора, а также молодые ученые, не желавшие смешивать науку и служение партии, группировались в старых вузах и в Российской академии наук. Хотя об автономии в условиях диктатуры пролетариата, конечно, и говорить было нельзя, власть в целом не мешала ученым заниматься своим делом и оставаться при своем мнении -- каралась только открытая антисоветчина. Более того, ректоры продолжали избираться преподавательским составом, а академики продолжали пополнять свои ряды путем тайного голосования. Президента Академии наук Александра Карпинского, занимавшего свой пост с марта 1917 года, тоже никто не пытался сместить -- он так и оставался на этом посту до своей смерти 15 июля 1936 года.

Те же, кто хотел быстрого карьерного роста, шли в комвузы. Чтобы сделать карьеру в коммунистической науке, было даже не обязательно становиться красным агитатором, ведь при Комакадемии и комуниверситетах открывались исследовательские институты самой разной направленности. Возможности для чистой науки здесь тоже существовали. Однако власть и не думала мириться с тем, что кто-то в стране, получая из ее рук профессорский паек, может не поддерживать ее действий.

О том, что отношения между старой профессурой и властью были далеко не идиллическими, может свидетельствовать секретный доклад ОГПУ от 15 февраля 1925 года, в котором отмечался рост оппозиционных настроений среди преподавателей вузов: "Наиболее активны из реакционной профессуры те профессора, которые чувствуют под ногами твердую почву своей научной популярности. Целый ряд из них позволяет себе открыто критиковать с кафедры отдельные мероприятия Советской власти... Характерным представителем антисоветской активной профессуры является, в частности, и пресловутый профессор ТСХА (Тимирязевская сельхозакадемия.-- 'Власть') Дояренко... Крупное научное имя дает ему такую уверенность в своей безопасности, что он в настоящее время фактически проводит забастовку в академии на почве невыплаты содержания... Из других характерных проявлений антисоветских настроений профессуры следует отметить борьбу с пролетаризацией вузов; эта б орьба иногда проявляется в том, что антисоветская профессура 'режет' при зачетах пролетарское студенчество и преподает таким образом, что малоподготовленное пролетарское студенчество с большим трудом усваивает научные дисциплины".

В том же докладе указывалось, что и студенчество тоже порой не слишком жалует советскую власть: "Несмотря на чистку студенчества и на проводимую ныне пролетаризацию вузов, атмосфера в вузах окончательно не разряжена, показателем чего является хотя бы то обстоятельство, что до сего времени в ряде вузов (Москва, Ленинград, Харьков, Киев и в других городах) систематически появляются различные воззвания явно антисоветского, а сплошь и рядом чисто белогвардейского характера". Ученых, уличенных в антисоветской деятельности, отправляли в ссылку, студентов арестовывали и судили, но скрытое брожение продолжалось.

Тем временем в учреждениях коммунистической науки тоже не все было гладко. Комакадемия и комуниверситеты стали пристанищем для большого числа карьеристов, которые не столько двигали вперед науку, сколько занимались марксистской схоластикой. Так, в 1920-е годы советская юриспруденция обогатилась дискуссией двух сотрудников Комакадемии Петра Стучки и Евгения Пашуканиса, которые обвиняли друг друга во всех смертных грехах: умалении классового характера права, недооценки связи права и государства и т. п. Между тем и Стучка, и Пашуканис говорили, в сущности, об одном и том же, доказывая, что в пролетарском государстве законы должны быть не одинаковыми для всех и право должно варьироваться в зависимости от перипетий классовой борьбы. Были и куда более содержательные исследования. Так, в секции естествознания и точных наук Комакадемии велись достаточно серьезные изыскания в области биологии. Талантливый биолог Израиль Агол изучал воздействие рентгеновских лучей на генетику мух-дрозофил. Но научная одаренность не мешала Аголу обвинять своих оппонентов в "идеализме", "ламаркизме", "мистицизме" и прочих идеологических грехах, чреватых в советских условиях тяжелыми последствиями. Один из диспутов Агол в итоге проиграл, за что поплатился в 1937 году жизнью.

В ходе жестких идеологизированных дискуссий коммунистические ученые вырабатывали своеобразную культуру научных диспутов, в которых главную роль играли не серьезные аргументы, а цитаты из классиков и огульное шельмование оппонента, часто доходившее до прямых оскорблений. Такая научная культура вполне устраивала власть в том смысле, что красная профессура всегда была готова наброситься на любого идеологического противника, но вот полноценной заменой старых научных кадров она стать явно не могла. Поэтому с конца 1920-х большевики взяла курс на слияние научно-образовательных систем, чтобы получить в итоге дееспособную, но политически лояльную науку.

"Фетишизм перед буржуазными учеными"

Проблемы у Академии наук начались в 1927 году, когда Совнарком преподнес ей новый устав. Отныне академики были обязаны приспособлять свои теории к "практическому применению в промышленности и культурно-экономическом строительстве", а также должны были исключать из состава академии тех, чья деятельность "направлена явным образом во вред Союзу ССР".

В 1928 году власть начала оказывать прямое давление на Академию наук с тем, чтобы в ее состав были включены Бухарин, Кржижановский, а также ряд деятелей коммунистической науки -- философ Деборин, историк Лукин, искусствовед Фриче, все тот же Покровский и другие. Просьбу советского правительства о включении их в ряды академиков передал лично управляющий делами Совнаркома Николай Горбунов в ходе встречи с непременным секретарем АН Сергеем Ольденбургом. Но выборы, состоявшиеся в январе 1929 года, дали неожиданный результат: Деборин, Лукин и Фриче были отвергнуты, а Бухарин с Кржижановским прошли с минимальным количеством голосов. Разгорелся нешуточный скандал, и, хотя забаллотированные марксисты прошли при повторном голосовании, отношения между властью и академией были окончательно испорчены.

Первой в атаку на академию пошла Всесоюзная ассоциация работников науки и техники для содействия социалистическому строительству в СССР (ВАРНИТСО) -- организация, созданная специально для борьбы со старой профессурой еще в 1928 году. В феврале 1929 года журнал ассоциации рассуждал о науке в категориях начавшейся коллективизации: "Пролетарская интеллигенция нашего Союза совместно с той частью нашей интеллигенции, которая с самого начала восприняла советскую власть, начинает вести борьбу с еще сильным правым крылом верхушечной интеллигенции за влияние над середняком. Благодаря воздействию всей левой части интеллигенции и улучшившимся экономическим условиям середняк отходит из-под влияния правых представителей научной и технической мысли. Однако укрепление позиций левой части интеллигенции вызывает активное настроение правой части ее".

Вывод был вполне очевидный -- бороться за "середняка", нанося удар по "верхушечной интеллигенции", то есть по профессорам старой закалки. В том же году ВАРНИТСО назвала настоящего врага, обратившись к советской общественности через "Правду" и "Известия": "Академия наук в настоящее время еще находится во власти реакционных традиций и кастовой ограниченности. Благодаря этому при наличии крупных работ отдельных академиков она не сумела связать свою работу с нуждами и потребностями Социалистического строительства и не является организацией, руководящей научной жизнью Союза. Творческая научно-исследовательская работа после Октября пошла в значительной мере мимо Академии наук. ВАРНИТСО считает необходимым настаивать на полной реорганизации Академии наук". Не молчала и Комакадемия. Через пару месяцев после статьи ВАРНИТСО Покровский заявил, что "период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца" и что "фетишизм перед буржуазными учеными" должен быть отброшен, после чего "раскулачивание" старой науки началось.

Для проведения чистки в рядах академии была создана особая комиссия, которая в октябре 1929 года обнаружила в академических архивах подлинные отречения императора Николая II и его брата Михаила. Было объявлено, что академики скрывали документы огромной государственной важности, начались аресты и суды. Вскоре, естественно, оказалось, что группа академиков готовила монархический переворот, сговаривалась с белогвардейцами, вынашивала планы германо-французской интервенции и т. п. Казалось, Академия наук навсегда утратила доверие партии и правительства, и лидерство в советской науке перешло в руки Комакадемии.

С 1930 года Комакадемия взяла курс на поглощение всей советской науки. В 1931 году система институтов красной профессуры была окончательно подчинена Комакадемии, после чего гуманитарные науки оказались практически под полным ее контролем. Существовавшие при Комакадемии естественнонаучные институты были в том же году реорганизованы в Ассоциацию естествознания, возглавил которую Эрнест (Арношт) Кольман, который взялся диктовать свои взгляды всем представителям точных и естественных наук страны. Чешский математик Кольман в свое время по заданию Коминтерна провел несколько лет в Германии на нелегальной работе, так что был скорее подпольщиком и шпионом, чем ученым. Он громил научных оппонентов, совершенно не стесняясь в средствах. Когда на его пути встал математик Николай Лузин, Кольман организовал в прессе настоящую травлю ученого. В статье "Вредительство в науке" Кольман обвинял Лузина в "воинствующем идеализме", "отрыве теории от практики" и т. п. В тот раз Лузин отделался легким испугом. И все же казалось, что дни старой академии и старых университетов сочтены. Однако вскоре случилось нечто прямо противоположное.

Чем больше власти брали себе комакадемики, тем с большим недоверием относилась к ним власть в лице товарища Сталина. Первой жертвой стал философ Деборин, которого с таким трудом удалось протолкнуть в академию. В 1931 году Деборин, который раньше клеймил своих оппонентов "идеалистами", "механистами" и "меньшевиками", сам был объявлен "меньшевиствующим идеалистом" и был вынужден публично каяться в своих прегрешениях, в то время как его ученики были репрессированы. Но "школой Деборина" дело не ограничилось. Слишком уж много среди комакадемиков было бывших вождей, оказавшихся врагами народа, да и среди нерасстрелянных красных профессоров оставалось много таких, кто общался с Троцким и прочими "английскими шпионами". В феврале 1936 года, когда комакадемики Зиновьев и Каменев уже сидели в тюрьме, Коммунистическая академия была объединена с Академией наук "ввиду нецелесообразности параллельного существования двух академий и в целях объединения в одном государственном научном центре деятелей науки". Институты красной профессуры и комуниверситеты тоже были ликвидированы, а их личный состав распределен между институтами и университетами, существовавшими под эгидой АН СССР.

Так из двух амбициозных научных лагерей власть создала один, абсолютно послушный и полностью зависимый от ее воли, причем новые правила игры академики почувствовали сразу же. В июле 1936 года Кольман возобновил свои нападки на Лузина. Академика обвинили в том, что он -- "один из стаи бесславной царской 'Московской математической школы', философией которой было черносотенство и движущей идеей -- киты российской реакции: православие и самодержавие", который к тому же ведет себя "со всем подобострастием, но и со всей наглостью лакея" и т. д. В августе был поставлен вопрос об исключении Лузина из академии, но в последнюю минуту расправу отменили, ограничившись "предупреждением". Теперь ученые знали, что никакое "крупное научное имя" не защитит их от высочайшего гнева, и со временем приспособились жить по-новому.

Судьбы бывших деятелей коммунистической науки сложились по-разному. Пашуканис, например, был расстрелян в 1937 году, а опальный Деборин вернул себе доверие партии и благополучно пережил Сталина. Покровский же, который не дожил до краха своего детища (он умер в 1932 году), подвергся посмертному шельмованию за вульгаризацию марксизма. Интереснее всех, пожалуй, сложилась судьба шпиона-математика Кольмана, который в 1976 году, уже глубоким стариком, сбежал в Швецию и, попросив политическое убежище, стал обличать общественный строй, ради которого погубил немало коллег по научному цеху.

Зато судьба советской науки оказалась на долгие годы связанной с методами научного спора, выработанными в среде комученых, которые часто не столько вели дискуссию, сколько сочиняли политические доносы. При этом подобная практика не была достоянием одних лишь выходцев Коммунистической академии. Так, знаменитый академик Лысенко, равно как и его верный помощник и советник по вопросам идеологии Исай Презент, не имели к Комакадемии никакого отношения, однако действовали вполне в русле ее традиций. Прививка комакадемических методов еще долго давала о себе знать.

Источник: Коммерсант-Власть